Вертинский не был обладателем оперного голоса, он даже не знал нотной грамоты, но великий Шаляпин плакал, когда слушал его пение. И это миф, что до возвращения в СССР Вертинский пел только про белоэмигрантов и для белоэмигрантов. Все эти годы его хорошо знали и любили на родине. Пластинки с записями Вертинского через все границы и запреты проникали в Союз.
Актриса Татьяна Окуневская в одном из своих интервью рассказывала: «Я хорошо помню, как мы с двоюродным братом Левушкой, закрывшись в нашей комнатушке от страшного мира коммуналки, чуть ли не пальцами крутили пластинки Вертинского. А в коридоре стояли крик, шум, грохот, мат... Какой бы я была, если бы не было этих заезженных, хриплых пластинок, привезенных из Парижа? Нас, конечно, заставляли в школе учить про «красную паспортину». Но моя жизнь отсчитывается от Вертинского».
А вот какие воспоминания о посещении концерта Вертинского оставил Александр Галич:
«...И мы увидели великого мастера с удивительно прекрасным лицом, сияющими лукавыми глазами, с такой выразительной пластикой рук и движений, которая дается годами большой работы и которая дарится людям большим их талантом. Можно по-разному оценивать творчество Александра Николаевича Вертинского, но то, что он оставил заметный след в жизни не одного, а нескольких поколений русских людей и в Советском Союзе, и за рубежом, - это вне всякого сомнения.
Песни его, казалось бы, никак не соприкасающиеся с жизнью, такие, как "Я знаю, Джим", "Лиловый негр вам подает манто", "Прощальный ужин", - казалось бы - что они там, в Советском Союзе? Что значили для нас эти песни, какое отношение имели к нашей жизни? Я помню стихи Смелякова: "Гражданин Вертинский вертится спокойно, девочки танцуют английский фокстрот; я не понимаю, что это такое, как это такое за душу берет..."
Но он врал, Ярослав Смеляков. Он-то понимал, почему это брало за душу, почему в этой лирической, салонной пронзительности было для нас такое новое ощущение свободы».